Десятки димаровских героев, пережив голодомор, ходили охотно на лекции, которые «читал» их же сельский комсомолец Твердохлеб, и, дети жаловались на него районному начальству за то, что «запрещает Володька танцевать в сильбуди, говорит, что это уже буржуйские пережитки. А петь позволяет только «Интернационал»…

- А вы бы, может, «Галю» хотели? - еще с большим запалом Володя.
- А хоть бы и «Галю»! Чем плохая песня?
- Тем, что ее классовые враги пели!»

Мысль о человечности этих людей автор вынес в заглавие своего романа не потому, что ее искал среди них, а, чтобы представить ее читателю «евангельски» - как суть, которой она является, была и пребудет там, где ею только и спасались.

Эпопея Димарова эту спасительную силу передает даже самой интонационной палитрой авторского рассказа, щедрого на все, чем народ оберегал себя от душевной черствости и глухоты, что мертвит каждого, кто не заметил, как за идейной бдительностью потерял способность различать хорошо и плохо.

Войну победила сама народная жизнь. «Болью и гневом» писатель утверждает это страстно, совершенно, завершая свою величественную фреску оккупационного лихолетия эпизодом, который более выразительно обнажает полемичный нерв всей эпопеи.

Единственная на всю сожженную Тарасовку женщина Анна Лавриненко вытащила из двора мертвого немца, намыла картофеля, нашла обгоревший шлем и молча принялась варить в нем нехитрую крестьянскую еду.

«Тот шлем и привлек внимание военных.

Военные въехали в сожженное село грузовой машиной: двое в кабине, двое в кузове, и сразу же увидели Анну, которая сидела застывший над очагом. Военные были из фронтовой газеты, и один из них, самый молодой, даже шею вытянул, потому что увидел, в чем варит Анна картофель.

Он сразу же подумал, что непременно напишет об этой женщине и шлеме, он составлял уже мысленно фразы, красивые и громкие: о войне, о победе наших солдат, о бессмертии народа.

А Анна ни о чем не думала: Анна просто варила картофель». В этом «просто варила картофель» и есть весь Димаров, как мыслитель и как художник. Таким он появляется и в сельских, местечковых и городских «историях», количество которых растет, а содержание социально расширяется и углубляется.

Основаны они были сборником «Зинкин щенок» (1969), что рождалась в полтавском хуторе Малый Тикач, обитатели которого, как это и случается во всех отстоянных сельских общинах, «породнились» с большинством человеческих достоинств и изъянов, согревая и карая ими не только соседей, но и самих себя.

В него, в этот первобытный лес, где побывала война, хозяйничали послевоенные лишения и разгильдяйство, и заводит читателя своими сельскими историями А. Димаров. Делая это не для пейзанских восторгов и не для иллюстрации печально известной сельской «дикости», а для того, чтобы вникнуть в тайну жизнестойкости одних и самоуничтожение других.

Эти социально и психологически болезненные вопросы возникают и после знакомства с книжкой «Выстрелы Уляны Кащук» (1978), - она вместе с предыдущей вошла в итоговое издание А. Димарова «Сельские истории» (1987). Большинство ее персонажей - тоже люди возрастные, им пришлось смотреть в глаза самой страшной беде - насильственной смерти, которая в годы войны слепо и легко косила всех кряду, а вот около них кружила дольше, как будто случайно коснулась. И часто из-за того, что боялись они прежде всего не ее, а осуждения собственной совести.

По сути о таком, как в войне, но бескровном уже, говорит о реликтовых «чистых» народных натурах, их постепенное гниение то ли в болоте застойного быта, или в духовно постной почве современных мегаполисов рассуждает А. Димаров в книжках «Местечковые истории» (1987) и «Боги на продажу. Городские истории» (1988).

Обе они густо населены людьми, чьи по большей части скособоченные доли свидетельствуют о явном кризисе ценностей, что их государство имело, с одной стороны, за моральный абсолют, а с другой - едва ли не ежедневно игнорировало. Пренебрегая при том и характером, где те ценности прижились, чтобы в конце концов стать вместе с их носителями никому не нужными.

А случайно, и официально преследуемыми, как это произошло с молодым рабочим («Терминальная история»): борьбой с приписками он только того и добился, что судебного дела против себя. Такую же невозможность пробиться хотя бы к здравому смыслу, который иногда подменял устраненную из официальных учреждений совестливость, иллюстрируют трагические истории доведенной до самоубийства школьницы («Детям до шестнадцати»), которой ее же учителя грубо инкриминировали разврат; или молодого зятя, который пришел в семью невесты с крыльями, но под давлением мещанского пресса должен был их тайком пообрезать («Крыла»).

Привычная для димаровского стиля, где изболевшая, а где и поразительно терпеливая (от самой себя же, потому что от человека в этом мире зависит далеко не все), просветленное интонационной палитрой письмо в упомянутых и подобных им произведениях («К сыну», «Жизнь есть жизнь», «Медали», «Белые розы, красные розы», «Звоны») со временем ощутимо загасает, уступая место все тяжелее сдерживаемому сарказму.

Особенно в произведениях «Пепел Клааса», «В тени Сталина», где на авансцену выходят раньше недосягаемые для художественного углубления зловещие тени прошлого. Делать из этого вывод относительно каких-то коренных изменений манеры письма, конечно, не стоит: она если и уступает какие-то детали, то лишь материалу дежурного рассказа.

Это удостоверяет и короткая повесть «Самосуд» (1990), в основу которой лег случай, известный автору еще со времен войны, когда женщина набросилась на арестованного немцами энкаведэшника, который морил их район голодом, и самочинно его наказала.

Следует думать, что похожие с этой повестью произведения, которые или вышли уже из печати (скажем, «Притча о хлебе» - изъятые когда-то из романа «И будут люди» главы о 33-ом годе), или только автором задумываются, ставят целью дополнить картину всенародной жизни от революции до наших дней.

Их стоимость для будущего трудно переоценить, потому что идет речь о высокохудожественной наработке, в которой разлито не только сочувствие к народу, но и гордость, за него. Негромкая и без надоевших идейных обобщений.

На этом у Анатолия Димарова основывается все - от сквозного пафоса малых и больших эпических полотен до мельчайших элементов содержания и стиля, что в единстве своем творят художественный мир, куда заказан путь лжи. Как официальной, так и литературной.